Голоса из блокады: «Пять кусков сахара»

Собирать газетные вырезки, это у нас, видимо, семейное пристрастие. Сегодня утром, когда искала одну нужную мне книжку, нашла вот эту вырезку из газеты «Смена» за 1987 год. Вырезку эту сохранила мама для меня.

Вот она, эта статья из газеты «Смена» от 12.12.1987. Думаю, любые комментарии к ней излишни:

«Лидия Гинзбург в своих «Записках блокадного человека» пишет: «Кто был в силах читать, жадно читал «Войну и мир» в блокадном Ленинграде. Толстой раз навсегда сказал о мужестве, о человеке, делающем общее дело народной войны. Он сказал и о том, что захваченные этим общим делом продолжают его даже непроизвольно, когда они, казалось бы, заняты решением своих собственных жизненных задач. Люди осаждённого Ленинграда работали (пока могли) и спасали, если могли, от голодной гибели себя и своих близких. И, в конечном счёте, это тоже нужно было делу войны, потому что наперекор врагу жил город, который враг хотел убить».

Правда, разговаривая с Евгением Васильевичем, очень быстро забываешь об обрушившемся на него недуге. Речь его полна таких подробностей, которые и не всякий зрячий увидит. Особенной любовью Евгений Васильевич любит свой город, и, повествуя об истории тех или иных памятников культуры, он так замечательно описывает и внешний их облик, и цвет, и красоту, и изменения, происшедшие с ними, что только диву даёшься. Интерес же к истории, культуре, как выяснилось, — из блокады, оттуда…

Родился я в Ленинграде, в рабочей семье. Жили мы перед войной на Новгородской улице, в очень интересном районе Петербурга — Ленинграда, — это так называемые Пески, в доме 21. Это был деревянный дом, двухэтажный, очень ветхий. Он был домом угрозы, на подпорках стоял, и нас всё время обещали переселить, но с жильём было трудно, и мы в этом доме дожили до начала войны, до самой блокады. Война нас застала на даче, на станции Шапки, и в середине июля со всеми своими пожитками с большими трудностями мы приехали в Ленинград. Я заметил, что в нашем районе бесконечных деревянных заборов не стало — они мне служили ориентирами, между домами образовались непривычные пустыри, дворы стали просторными и неуютными.

Война всех выбила из колеи. Для меня очень много значила школа — я учился в школе-интернате для слепых детей на улице Профессора Попова. Может быть, это детское впечатление, в блокаду было много тяжёлых дней, но мне как самый тяжёлый день запомнился день, когда я расстался со школой.

Помню осень 41-го… Мы с мамой пришли в интернат за документами. Она пошла в канцелярию, я ждал её в коридоре. Раздался звонок, и на перемену выбежали дети, стали кричать, галдеть, вестибюль у нас очень высокий, старинный, гулкий. В здании в то время уже находился эвакуированный из Петергофа детский дом «Красные зори». И этот шум так на меня подействовал, что я вдруг очень остро почувствовал, что я-то уже не ученик, что школы моей нет, товарищей моих нет, учителей моих нет. Мне стало не по-детски тяжело. Когда вернулась мать, я попросил, чтобы мы поскорее ушли из школы.

Теперь каждый день я оставался дома. Мама моя работала на фабрике «Красная работница» в три смены, шила обмундирование для бойцов. Я оставался с бабушкой. Тогда ещё действовали фуражные лари, в них продавали для кормления скота жмыхи, отруби, дуранду. Люди, понимавшие опасность, которая их ждала, спозаранку занимали очередь, запасались дурандой. Это плитки такие крепкие, с рисунком на ощупь. И очень прочные! как каменные. Когда выжимают масло из подсолнечных семечек, остаётся скорлупа, вот эта спрессованная- скорлупа и есть дуранда. И когда уже ощутимым стал голод, отец — он был инвалид, поэтому не был призван на службу — разбивал эти плитки чугунным утюгом, а я — мне уже 12 лет исполнилось — привинчивал мясорубку к столу и, проливая пот, молол эту дуранду. Промалывать приходилось два раза, затем её мочили, и бабушка, добавив отрубей, пекла лепёшки. Эта пища нас немного поддерживала.

Начались бомбёжки. Первая бомба в Ленинграде упала на дом 119 по Невскому проспекту. Это недалеко от Новгородской. Бомба пробила пятиэтажное здание до второго этажа. Все наши жильцы ходили туда, совершали печальные экскурсии. А вскоре недалеко от этого дома, на Невском,146, нам дали комнату. Мы жили в двухкомнатной квартире на 5-м этаже. В этой квартире вся наша блокада прошла. Располагались мы чаще всего в маленькой пятиметровой кухне, т. к. под кухней проходил дымоход столовой, располагавшейся внизу, и было теплее. Отец был инвалид, у него не было обеих ног, он протезы носил. Ему на горячую плиту клали фанеру, стелили что-то мягкое, и, так как он короткий был, он на маленькой плите помещался, В углу стоял сундук, на стулья были положены доски, и втроём мы на досках, как на нарах, помещались — мать, бабушка и я… Какой наш рацион был, когда голод уже страшный начался? Мама ставила утром большую кастрюлю воды и крупы ложки две клала. Варили этот суп, ели по тарелке. В обед мама доливала воды, съедали ещё по тарелке более жидкого супа, не добавляя уже крупы, конечно. И вечером такая же процедура. Кастрюлю мы не мыли до лета 1942 года, потому что мы считали, что мучнистое вещество нельзя смывать — ни капли…

Хочу рассказать о жильцах нашего старого дома. Ещё с дореволюционных времён жила в нём большая семья Варнашевых. У них были даже две объединённые квартиры — там жили и взрослые, и дети, и внуки, и правнуки. Когда дом стали расселять, им дали несколько комнат на Харьковской улице, на 1-м этаже. Они уже там всё приготовили, вымыли полы, собрались вселяться. Но вечером в этот дом попала бомба, их комнаты разрушились…Через несколько дней им дали комнаты на Гончарной, и они даже мелкие вещи перенесли уже туда. Налёт — и квартира опять разрушена. Третью квартиру им дали в старинном каменном доме на Суворовском проспекте. Они там прожили буквально несколько дней. В один из налётов дом был разрушен, и все там погибли, а оставшийся в живых сын 84-летней погибшей матери сам разбирал этот дом — он работал на разборке домов и спасал пострадавших. Он, когда выкопал мёртвую мать, трёх сестер и зятя, поседел на глазах. Так мне рассказывали родители.

Весной я еле ходил. Ноги страшно болели, надеть я на них ничего не мог. Мы с мамой начали, когда она появилась, собирать траву. Район наш, Смольнинский, был совершенно обезлюдевший. Дома деревянные сломали, и на образовавшихся пустырях начала расти трава. Лебеда и крапива были лакомством, им не давали вырасти, сразу же рвали. Собирали мы любую траву, которая не была горькой. Мама родилась в деревне, знала травы. Моё дело было носить сумку большую клеёнчатую. Из травы мама варила щи, делала лепёшки. Однажды мы пошли за травой в Александро-Невскую лавру, там на откосах реки Монастырки трава росла свободно, рос и барбарис. В Лавре ничего церковного тогда не было, семинария открылась после войны. Собор стоял закрытый. Там мы познакомились с одной женщиной, Прасковьей Николаевной. Она работала сторожем в Некрополе и разрешила нам собирать в Некрополе траву, пожалев меня, слепого мальчика, и мою младшую двоюродную сестру Валю.

Однажды мы с Валей рвали кислые ягоды барбариса, а потом, как обычно, она мне рассказывала о памятниках, нас окружавших, по моей просьбе читала надписи на памятниках — меня всё это очень интересовало. Я её даже заставлял в склепы лазить и всё мне рассказывать. И вдруг я услышал негромкий приятный интеллигентный голос — какой-то человек продолжил скудные пояснения моей сестры. Как оказалось, это был основатель Некрополя Николай Викторович Успенский, замечательный знаток старого Петербурга, любитель старины, искусства. О нём ещё мало сказано, но благодаря ему сохранены многие замечательные памятники в Ленинграде. Николай Викторович прочитал нам надписи на памятнике Лисенкова, книгопродавца пушкинской поры, это были строки Державина, древних поэтов, в стихах описывалась человеческая жизнь.

С Николаем Викторовичем в Лавре мы теперь встречались постоянно — он приобщал нас, еле державшихся от голода на ногах, к истории, культуре, архитектуре. Помогал нам разбирать полустёртые слова на плитах, объяснял, значение непонятных слое, прояснял смысл некоторых высказываний.

Рассказал он нам и такую историю. В Лавре во время войны находились отлитые из бронзы быки, стоявшие раньше у мясокомбината, это работа знаменитого скульптора Демут-Малиновского. Когда фронт приблизился к городу, их буквально из-под огня с помощью тракторе перевезли в Лавру. Как рассказывал Николай Викторович, хотели закопать всю ценную скульптуру, но не успели, некому уже было делать это и всю войну они так и простояли в Некрополе у ворот. И Николай Викторович вспоминал рассказанный когда-то Демут-Малиновским сон. Скульптору приснилось, что к нему пришли изваянные им быки. И он у всех спрашивал, что бы мог значить такой сон, как можно его истолковать. Никто ему в то время его странный сон объяснить не смог. И Николай Викторович нам говорил: «Зато теперь бы я мог объяснить этот сон. Быки стоят у некропольских ворот, а в нескольких метрах от них — могила Демут-Малиновского (он подвёл нас к ней). Быки скульптора таким образом пришли к нему через 100 лет». Николай Викторович был всецело, погружён в свои занятия историей, а как человек увлечённый, он был немного рассеянным. Его дочь Ирина Николаевна, рассказывала потом, что, создавая Некрополь, он, случалось, иногда забывал её за оградой после закрытия музея, и она, забираясь на какой-нибудь памятник, просила прохожих напомнить о ней сторожам. Будучи маленькой девочкой, отвечая на звонки знакомых, она иногда говорила: «Никого нет дома, папа на кладбище, а мама в сумасшедшем доме» (жена Николая Викторовича была врачом-психиатром). Николай Викторович во время войны, болел туберкулезом, умер он через два года после победы. Именно от него я впервые услышал о многих великих людях, о произведениях искусства, я присутствовал при раскопках памятников, зная, как старался он сберечь все, что только можно.

Я был большим почемучкой, всё запоминал, прислушивался ко всему, не стеснялся расспрашивать и буквально впитывал в себя рассказы Николая Викторовича. После знакомства с ним я буквально увидел город: лепку, скульптуру, я могу на ощупь отличить подлинные старинные детали от имитации, от восстановленных, Николай Викторович посеял во мне стремление сохранять, изучать, разыскивать. Может быть, поэтому я и музейным работником стал: создавал музей истории Ленинградского общества слепых — там, кстати, есть материалы, относящиеся к блокаде, рассказывающие , о том, как несколько незрячих служили на фронте «слухачами»: в ночное время с помощью рупоров они предупреждали зенитчиков о появлении вражеских самолётов. Передвигались они по передовой, держась за леера.

Конечно, в Лавру с сестрой мы ходили уже не ради травы. Хотя есть по-прежнему всё время хотелось. Сестра моя уже жила у нас, в мае умерла её мать, а в июле 42-го умерла бабушка, И , мы отвезли её в Лавру, именно в ту церковь, там был склад трупов. Мама работала уже в домохозяйстве дворником, после того, как на фабрике не стало электричества, она с другими, немолодыми женщинами убирала Невский проспект — несмотря на блокаду, поддерживался порядок. Я маме помогал. Представьте её жизнь— муж-инвалид, мать старая, больная, слепой сын. А она была удивительно тактичным, жизнелюбивым человеком, с большой выдержкой. У неё была двухколёсная, тележка, теперь таких нет, и я вместе с ней ездил на склады, на Пороховые за мётлами, там их в берёзовой роще заготавливали — улицы же всё-таки надо было подметать… С мамой мы ходили разбирать дома на дрова, возили их всё в той же тележке, ходили с ней по квартирам, выносили трупы, причём я никакою страха перед мёртвыми не испытывал.

Приходилось женщинам и крыши ремонтировать. Они были пробиты осколками, железо ржавело. Я ходил с мамой на работу. Мы вылезали на крышу — она меня держала за руку, мы ходили по крыше, латали дыры мешковиной, замазывали суриком, чтобы не текло. Я помогал, чем мог, — носил мешковину, держал инструмент, сурик. В августе началась эпопея утепления водопровода. Воду к тому времени уже брали из кочегарки, а не на Неву ходили за ней. Чтобы вода не замерзала в трубе, нужно было утеплить люки. Старичок столяр делал прокладки из реек и фанеры, а между листами фанеры закладывалась мешковина, вата, всё, что попадалось под руку. Считалось, что такие футляры спасут от сильных морозов. И вот однажды, чтобы принести очёсы для утепления, управхоз отправила всех дворников на так называемый Успенский, двор, находился он недалеко от проспекта Бакунина, почти что на берегу Невы. Это старинное здание монастырской постройки, бывшее подворье Валаамского монастыря, там были склады с галереями наподобие Гостиного двора. Так вот, в годы войны эти склады стали продовольственными, туда подходила железная дорога, тем лежали на обширном дворе груды очёсов комбината имени Кирова. И вот мы должны были принести эти очёсы. Нам дали разрешение, выписали пропуск — общий на всех, кроме меня, конечно, но раз я слепой — меня тоже туда пропустили. Я помогал женщинам — держал мешки, когда они набивали их ватой, носил эти мешки на себе. И вдруг во время работы мама увидела — на железнодорожных путях стояли вагоны с сахаром, и разгружала вагоны в числе других наша родственнице, тётка моего отца тетя Даша. Она улучила момент, когда никто не видел, подошла и сунула маме пять кусков сахара — маленькие кусочки, половину того, что мы имеем теперь… Как ириски… Сунула эти куски маме в карман. Два мы съели, а три мама завернула в платок и спрятала с очёсами. Работу мы кончили, и надо было возвращаться через проходную, там была охрана военизированная, сидела женщина с ружьём. Мы шли последними, мать очень боялась, и эта боязнь передалась мне. Идём ни живы ни мертвы мимо закрытого окошка, за которым эта женщина сидит. Вдруг она стучит в окошко, говорит: «Гражданка, подождите…». Ну, мы умерли: сейчас нас обыщут — и всё… А она подходит и, я слышу, тихо говорит: «Возьмите, для вашего мальчика слепого…». Она дала маме для меня два кусочка сахара… Не помню, как дошли домой, — это потрясение было — и для меня, и для матери. Поднялись мы на свой этаж, она подвела меня к окну и говорит; «Знаешь, Женя, я должна взять с тебя слово, обещание — никогда ничего без разрешения не брать». Я обещал ей. На меня это очень сильно подействовало, и эти пять кусков блокадного сахара запомнились мне на всю жизнь, может быть, поэтому я стал даже чересчур щепетильным.

В Александро-Невской лавре был госпиталь, а в госпитале этом работали наши соседки-медсёстры. Зимой 43-го года они не приходили спать несколько дней, а по Невскому всё время шли автобусы с ранеными, и мы чувствовали, что на фронте что-то происходит. После нескольких дней неопределённости, тревоги мы услышали радостное сообщение — блокада была прорвана. Я слышал и канонаду. Она началась рано утром и продолжалась весь день. Ещё такой же радостный был день, когда мы сидели в комнате, в темноте, с коптилкой, сделанной из подаренного мне в школе конструктора, и вдруг лампочка, случайно включённая, несколько раз мигнула, и зажёгся свет. Свет я вижу, и он, этот день, стал для меня преддверием жизни.

Я рассказывал, как тяжело переживал разлуку со школой. Позже, когда в школу уходила моя сестра, оставляя меня одного, я чувствовал тоску, свою никчёмность, неустроенность. Я так ждал, когда смогу наконец учиться, приносить пользу. И вот когда свет зажёгся, я почувствовал почти счастье, я понял — моё одиночество скоро кончится. Жизнь возвращалась…

Записала Л. Титова»

Несколько пояснений от меня:

1) Лисенков Иван Тимофеевич (ум. 15 марта 1881) — известный в своё время петербургский книгопродавец-букинист, с которым имел дело ряд писателей (Н. В. Гоголь, Т. Г. Шевченко, Н. А. Некрасов и др.).
2) Леер — морская верёвка, туго протянутая в косом или лежачем положении.
3) Очёс — неориентированное короткое льняное волокно, полученное при чесании длинного (трепанного) льняного волокна.