Узкая тропка вела между высоких снежных сугробов. По бокам дымили развалины домов. Я шёл где-то в районе Благодатного. Этому району досталось от снарядов и от бомбёжек.

Выглянуло солнце, снег заискрился. Не помню, был, наверное, февраль 1942 года, и был мороз. Я возвращался из штаба армии к себе в часть, «на передок». Вдруг стук метронома оборвался, из репродуктора зазвучал женский голос. Низкий, чуть хрипловатый, грудной, такой голос сразу запоминается. Среди блокадной тишины, а в Ленинграде никогда не было так тихо, как в блокаду, голос этот разносился далеко. Женщина читала стихи:

И ты, мой друг, ты даже в годы мира
Как полдень жизни будешь вспоминать
Дом на проспекте Красных Командиров,
Где тлел огонь и дуло от окна,
Ты выпрямишься вновь, как нынче, молод…

Я остановился, чтобы скрип снега не мешал. Стоял, слушал, пока мороз не сковал ноги.

…Ликуя, плача, сердце позовёт
И эту тьму, и голос мой, и холод,
И баррикаду около ворот.

Она читала, как читают поэты, запиналась, будто читала только что написанное.

У поэтов своё чтение, не схожее ни с какими артистами:

В грязи, во мраке, в голоде, в печали,
Где смерть, как тень, тащилась по пятам,
Такими мы счастливыми бывали,
Такой свободой бурною дышали,
Что внуки позавидовали б нам.

(«Февральский дневник», 1942) (далее…)