Семён Ботвинник (1922 – 2004)
ДОЛГО ПИШЕТСЯ КНИГА ВОЙНЫ
* * *
Мир —
как лес, переживший войну,
в новых ветках,
растущий и колкий,
и куда-то под мох, в глубину
и воронки ушли,
и осколки…
А казалось —
останется так:
на деревьях рубцы пулевые,
и следы огневые атак,
и глаза пепелищ неживые.
Но зловещие знаки войны
молодые прикрыли побеги,
и в чащобах уже не видны
обгоревшие сосны Победы…
Роща —
ростом своим занята,
соки новые
в ней колобродят,
и своя у неё высота,
а былое —
всё глубже уходит…
* * *
А 9-го Мая ты вспомнишь меня…
Пусть забыла совсем, но 9-го Мая
в ликованье и скорби победного дня
между нами дорога проляжет прямая…
Лента времени резко рванётся назад
и застынет на главном, на яростном кадре —
и ударят в глаза, и опять поразят
дни, что отданы счастью, и боли, и каре…
Позабыть ли об этой поре, о заре?
Молодые, мы смотрим с тогдашнего снимка,
мы остались в том времени — так в янтаре
на века остаётся далёкая дымка.
Обессилев от счастья, лежала земля
и калёной дышала ещё круговертью,
и высокая тишь целовала поля…
Этот день — как черта между жизнью
и смертью.
И 9-го Мая ты вспомнишь меня,
ибо все это — кровное, наше, не чьё-то…
Не с него ли — с последнего, с первого дня
время вывело новую точку отсчёта?
Это — наше начало, любовь и беда,
это — отблески горя и отзвуки смеха,
и куда-то над нами, вперёд, сквозь года
всё несётся последнего выстрела эхо…
* * *
Ветер,
пепел той войны
бьёт нам в лица…
Из неё
мы не вольны отлучиться.
Стон земли,
и путь по ней —
не короткий…
Узнаём былых парней
по походке,
по улыбке, по плечам —
чуть покатым,
по негромким по речам —
горьковатым.
Не боимся седины:
заблистали
снег и пепел
той войны,
холод стали…
Всё дарила:
свет и тьму,
боль и нежность —
к поколенью моему
принадлежность.
Мы несём его печать —
отрешенье
и уменье отвечать
за решенье…
Мы седеем —
спин не гнём,
нас не троньте!
Убываем
с каждым днём —
как на фронте.
Сквозь года,
сквозь дальний дым,
сквозь разрывы
на потомков
мы глядим
так пытливо…
* * *
Кто думать мог в тот год далёкий —
в суровый год,
в свинцовый год,—
что не погибнут эти строки,
что это слово — не умрёт.
Смотрю на старый, неприметный,
уже истёртый по краям,
уже пожухлый лист газетный,
причастный к бедам и к боям…
Причастье это,
соучастье
в скорбях и подвигах людских,
не мастерство —
лишь сила страсти
доныне движут этот стих.
В дыму,
по глине, по каменьям
идя в смертельные бои,
вы становились поколеньем
ребята, сверстники мои.
Тебя сплотили, поколенье,
не молодость,
не седина —
а только времени веленье,
его высокая волна…
Вставало ты
в порыве смелом,
неся потери без числа,—
тебя вперёд на гребне белом
сама история несла.
Пожаров
отблески и тени,
блокады лютое кольцо…
Среди утрат и обретений
твоё чеканилось лицо.
Был взлёт судьбы
и крут, и краток,
был грозен времени бросок…
Его тяжёлый
отпечаток
не скрыл
забвения песок.
* * *
Тридцать лет
пролетело с начала войны —
целая жизнь человечья…
Я же, как путник,
присевший на камень,
думой охвачен,
застыл неподвижно…
Годы проходят,
и молодость чья-то
мимо меня
проходит с улыбкой.
* * *
Былое приходит упрямо —
не тонет,
не гибнет в огне…
Всё чаще ты видишься, мама,
всё чаще приходишь ко мне.
Как будто на снимке потёртом
Фонтанка
и двор за углом:
четыре окна на четвёртом
и лампа над нашим столом.
Тем кругом,
тем конусом света
очерчено детство мо,
и голосом мамы
согрето
совсем непростое житьё…
«Турксиб…
Маргарин…
Пятилетка…» —
впервые я слышу слова…
Бываем мы сытыми редко:
талоны —
на хлеб, на дрова…
Синеет морозная рама,
включён репродуктор с утра…
Ещё мы все вместе —
и мама,
и папа,
и я,
и сестра.
Нам всё нелегко достаётся,
маячит война у дверей,
и всё-таки мама смеётся:
«Растите, ребята, скорей!»
…Вернуться домой не клялись мы
в том дымном, военном краю.
Блокадные мамины письма
всё чаще теперь достаю…
Нечасто
я думал о маме —
теперь задыхаюсь в тоске,
а мама
приходит ночами —
сползает слеза по щеке…
Пускай её слово вернётся,
зовущее слово её,
пускай оно
сердца коснётся —
и сердце взорвётся моё!
Рукою мы прошлому машем…
Когда наступает весна,
на каменном кладбище нашем
живая стоит тишина.
А впрочем —
мы жили неплохо
на том повороте крутом…
Ты, мама,
не мама — эпоха…
Но это
я понял потом.
Всё позже —
и письма, и шрамы…
А снится другая пора:
ещё мы все вместе —
и мама,
и папа,
и я,
и сестра…
* * *
Всё обычно —
и поле, и берег неблизкий,
и октябрьские ветви, лишённые сил,
и сырые от ранних дождей обелиски,
и цветы у подножия братских могил…
Всё обычно —
рябины, и сосны, и тучи.
Контур ивы плакучей,
сыпучий песок…
Тут десантники шли,
поднимались по круче,
стал для юных последним
их первый бросок…
Всё обычно —
и поле, и каменный низкий
постамент,
и железной решётки узлы.
Вы вросли,
вы вписались в пейзаж, обелиски,
как рябины, как тучи,
как сосен стволы…
* * *
Поколенье седеет моё
не в боях, где так быстро седели,
незаметно,
спокойно,
при деле
поколенье седеет моё.
Не кричит на полях вороньё…
Незаметно,
спокойно,
при деле —
на ином на каком-то пределе
поколенье седеет моё.
Отгремела гроза — и прошла,
и встаёт,
и живёт на планете
то, что нас заменяет на свете:
наши дети и наши дела.
Изменившие облик земли,
мы сидим,
и глядим,
и итожим —
дни ушли, как в туман корабли,—
как-то сразу и вспомнить не можем
* * *
От костров и от газовых камер
понемногу развеялся дым —
только мир содрогнулся и замер,
ужас
призраком замер седым.
Тридцать раз
перепахано поле,
тридцать раз
пронеслись журавли —
только призрак страданья и боли
никуда не уходит с земли…
И на послевоенной планете,
в предрассветной её тишине,
в новом мире рождённые дети
вдруг кричать начинают во сне.
Ощущаю их ужас, немею…
Как наследье,
как горькая соль,
нестихающей раной своею
переходит в нас
прошлого
боль.
* * *
Долго пишется Книга войны —
через годы,
опять,
понемногу…
Снова дымную вижу дорогу,
снова дальние залпы слышны…
Вижу пляску зловещих огней —
этот отсвет
когда мы потушим?
Дымный след
протянула по душам —
вот и пишем, и пишем о ней…
Это живо ещё в глубине,
потому-то
с былым не прощаюсь,
возвращаюсь
к стихам о войне,
как к себе самому возвращаюсь.