Не знаю, как Вам, а мне всегда внушают глубокое уважение и симпатию люди, которые не бояться любить, не бояться признаваться в своей любви, не таятся в своей любви. Если любовь скрывают, боятся, что её кто-то заметит, боятся, что в ней уличат — мне кажется, это что-то иное уже, какое-то другое чувство. Бесспорно, бывают в жизни такие ситуации, когда нужно время, когда нужно немного подержать чувства в тайне — чтобы не причинить боль бывшим любимым, чтобы удостовериться, что пришло настоящее чувство, а не очередная влюблённость, но если тайна затягивается на месяцы и года, и человек никак не может решиться на то, чтобы признать любовь перед собой, перед любимым человеком и перед миром — тут уже есть над чем поразмыслить.
У Жан-Луи Барро и Мадлен Рено история любви начиналась не так-то уж и просто. Но когда чувство окрепло, Мадлен не осталось ничего другого, как решительно изменить свою жизнь. С Жаном-Луи Барро они прожили долгую, счастливую, плодотворную, творческую жизнь. Одну на двоих. Как писал Барро — «мы половинки целого — двуполого существа». Они и умерли один за другим. 22 января 1994 ушёл из жизни Жан-Луи, а 23 сентября того же года, вслед за ним ушла его любимая жена Мадлен. Жан-Луи умер в возрасте 83-х лет, Мадлен, когда ей было уже 94. Ни разница в возрасте, ни замужество Мадлен не удержали их от любви. Встретившись в 1936 году, они не расставались до самой смерти Жана-Луи Барро. Больше 50 лет вместе — и с каждым годом становясь всё ближе и роднее друг другу.
Но лучше меня расскажет сам Жан-Луи Барро:
«МАДЛЕН
Считаю своим долгом сказать, что Мадлен не одобряет этого рассказа о моей жизни, который в большой части является рассказом о нашей жизни. Это её смущает. Я понимаю её тем лучше, что это смущает и меня самого. Тем не менее, когда мы смотрим на себя на экране, мы видим уже не самих себя . На просмотре фильма с моим участием я никогда не думаю «я», всегда — «он».
В конечном счёте моё смущение меньше: во-первых, я пишу эту книгу, а значит, действую; во-вторых, я пишу рассказ Другого. Мой Двойник, несомненно, мне помогает. И потом, всё это факты! Почему о них нельзя сообщать?
Предложение Леви привело меня в восторг. Роль была значительной, и я восхищался Мадлен Рено. Я видел её в «Детском саде». Она только что получила Большую премию Кино за исполнение главной роли в «Марии Шапделен». Она была настоящей кинозвездой и к тому же одной из королев Комеди Франсэз. К счастью, мои товарищи, поэты и анархисты, относились к ней с таким же восхищением. В моём клане её принимали единодушно — и как человека и как актрису.
Итак, я пошёл ей представляться. Она жила в Пасси в великолепном особняке — розовая обивка, занавески из стекляруса в современном стиле. Единственное, что я сделал — это побрился. В остальном, не верьте злым языкам — не такой уж я был и грязный. И при всей своей робости от повадок «пумы» отказываться не собирался.
Мы мило побеседовали. Она спросила моё мнение об отделке её гостиной. Не кривя душой, я ответил, что всего этого терпеть не могу. Мимоходом ввернул в разговоре несколько цитат. Настала её очередь поддеть меня. Она была само очарование, с улыбкой ангела Реймского собора, карими глазами величиной с лесной орех и густыми ресницами. Но больше всего меня покорили её обнажённые по локоть руки, показавшиеся аппетитными, как две горячие булочки.
Провожая меня, она спросила на пороге:
— Жан-Бенуа Леви хочет, чтобы мои волосы были темнее. Как вы считаете?
— На правах будущего любовника должен сказать, что мне нравятся ваши волосы как они есть.
Разумеется, речь шла о роли… но я люблю нет-нет да и ляпнуть какую-нибудь глупость. А может, я был немного очарован. Женщины любят нагловатых мужчин. Есть два способа оказывать им почтение: уважать их или относиться неуважительно.
Мы снимались в Жуанвиле. Я впервые купил себе подержанный «Ситроен». Мадлен являлась как метеор за рулём своего «Тальбота» с открытым верхом. Быль июль, погода стояла хорошая. Мадлен представила меня своему мужу, Шарлю Гранвалю, которым я восхищался ещё раньше, и теперь он мне ужасно понравился. Подобно мне, он относился к разряду «безобидных анархистов».
В день, когда снимали большую любовную сцену, нас заставили вместе пообедать в отдельном кабинете перед бутылкой шампанского, чтобы мы лучше вошли в роль. Между съёмками разных планов я сказал ей, что, в сущности признаю только супружескую жизнь, хочу иметь театральную труппу, быть режиссёром, нести ответственность за людей. Излагая свои идеи, которые она находила заумными, я не спускал глаз с её обнажённых рук.
Наверняка я показался ей забавным. Сама же она была кокетлива и знала силу своих чувственных глаз. У них был взгляд, уходящий чуточку дальше, чем следовало, отчего её губы внезапно набухали.
Словом, ничего из ряда вон выходящего. То была жизнь кино с её поэзией. Ухаживанье за партнёршей в порядке вещей, если герои фильма любят друг друга, и хорошо, если партнёрша это позволяет. А в фильме «Элен» любовь доводит меня до самоубийства.
Проработав три недели в павильоне, съёмочная группа и актёры отправились «на натуру». В Гренобль, отель Ледигьер. Мадлен воспользовалась этим обстоятельством, чтобы прошвырнуться на юг. » Звезде» ни в чём отказа нет. А я воспользовался им, чтобы проехать через Турнюс. У меня сохранилось фото, сделанное в этот мой приезд, когда я говорю маме (прекрасно помню этот момент — подсознание отпечатало его в моей памяти):
— Я привезу тебе Мадлен.
Предчувствие? Любовь, приходя из глубины веков, тайком забирается в глубочайшие уголки? Бахвальство? Пари? Как знать. Во всяком случае, острое желание. Этого хотел сидящий во мне «зверь». Вот посмеялась бы Мадлен, если б знала. Впрочем, моя мама так и сделала.
Когда кипятишь воду, кастрюля начинает петь, потом довольно долго вода бродит, неожиданно закипает, и наступает метаморфоза — превращение в пар. До сих пор на студии мы пели, немножко бродили — чего греха таить. В горах Дофине наступила метаморфоза.
Снимались сцены поцелуев среди полевых цветов. Камера давно остановилась, а мы всё целовались и целовались, забыв про всех на свете. Операторы вежливо похлопали нас по плечу… чтобы мы снова обратили на них внимание. А мы-то полагали, что никто ничего не замечает! Мы уже не отвечали за свои поступки. Тем не менее в один прекрасный день я совершенно прозрел.
Пока съёмочная группа готовила следующий план, я объяснился в любви с той бесчувственностью, в какую впадаешь в решающие моменты жизни, — это было объяснение чинуши. Мы стояли посреди луга.
— Сущность вашего «я» совпадает с моей. Я принимаю вас навсегда. Сейчас ваша жизнь блистательна, но поверхностна. По сути дела, вы не счастливы. На душе у вас мрак. Моя жизнь тоже не налажена. Только вы могли бы заставить меня достичь цели. Мы поможем друг другу раскрыть свои возможности, и на душе у нас станет светло.
Разрыв тумана в горах — так называемое «окно» — всегда открывает желанные дали: это уже не вид, а видение. Я был как нельзя более искренен и уверен, что моё существо обращается к её существу через меня, через нас обоих.
«Меза, я Изе, это я».
Конечно, мы должны пленить друг друга! Слиться воедино! Но как бы это ни было чудесно — этим всё не исчерпывалось, нет и нет. Это шло издалека и должно было увести гораздо дальше. Нет уже ни будущего, ни прошлого — только вечное настоящее. Две половины существа, которые должны слиться воедино. Составить семейную пару.
— Увидев вас, я вас узнаю.
— Эй! Вы идёте? Давайте! Снимаем.
И вот мы садимся на тандем, предоставленный нам фирмой. Я уносил Мадлен в себе. Сами того не подозревая, мы нажали на педали, отправляясь в путь, который продолжается и по сей день: тридцать пять лет поворотов, подъёмов, торможений, сквозь ветры, через реки, моря, грозовые небеса, земли, «вокруг света»…
Возвращались мы через Турнюс. Мой «зверь» оказался прав. Потом Мадлен вернулась в свою семью. От Шарля Гранваля у неё был сын — Жан-Пьер. Впрочем, её семейная жизнь была довольно сложной… Несколько недель спустя я отпраздновал в кругу родных свои двадцать шесть лет.
Три светлых года
По мнению сторонних наблюдателей, мы с Мадлен пришли из двух миров-антиподов. Я был молодым анархистом, наверняка «коммунистом», вихрастым, разнузданным типом, лишённым «моральных» принципов. Я выходец из мелкобуржуазной, мещанской, так сказать, крестьянствующей среды. Воспитан на «фовистах». Никому из актёров Комеди Франсэз в те годы и в голову бы не пришло посмотреть спектакли Дюллена. Нам в свою очередь никогда бы не пришло в голову подать на конкурс в консерваторию. (Впрочем, меня бы наверняка завалили, как произошло с Жуве.)
Жизнь Мадлен, наоборот, была чёткой, как прямая линия. Девочкой она прочла басню на благотворительном празднике в Руаяне. Случайно присутствовавший тут Фероди посоветовал «маман» отдать её в театр. «Маман» согласилась при условии, что дочь поступит в консерваторию, а затем попадёт в Комеди Франсэз… «Только не в Одеон, а то придётся переходить Сену!» (Позднее Мадлен из-за меня ослушалась мать. Известно, что из этого вышло.) Итак, девушка прошла первой по конкурсу в консерваторию и, закончив её с первой премией, поступила в Комеди Франсэз. В Мадлен есть что-то от неизменного лауреата. Существо, у которого всё получается само собой. Инженю шла по жизни со всепобеждающим изяществом — бульдозер наивной свежести. Таково внешнее впечатление.
Однако правда, если строго придерживаться фактов, выглядит иначе. Родившись в состоятельной буржуазной семье, обосновавшейся в Пасси, она — коренная жительница Иль-де-Франса. Её отец, инженер, окончивший Центральную школу, блестящий ум, соавтор Жоржа Клода по открытию жидкого воздуха, умер, когда ей было два года. И вот, подобно мне, она лишилась отца. Её мать, ещё совсем молодая женщина, становится старшей сестрой для двух своих дочерей, как моя мать — для Макса и меня. И как мой дед, у них всем заправляет бабушка. Мама Мадлен, как и моя, думает только о любви. Впрочем, она обладала неслыханным обаянием: чувственная улыбка, глаза томные почти до неприличия, сверкающие белизной зубы. Обольстительнейшая особа!
У Мадлен на уме одно — быть свободной. Девочкой, обеспечивая себе независимость, она делала шляпки. Разве я не был таким же? Блестящая ученица консерватории, она «до срока» выступает в Комеди Франсэз. Де Макс прозвал её «Красивые бёдра». На ком останавливает она свой выбор в этом столь официальном Доме Мольера? На единственном авангардисте — анархисте Шарле Гранвале, человеке намного старше её. И тоже лишённом принципов морали: «сведения, имеющиеся о нём, говорят не в его пользу!»
Тем не менее в восемнадцать лет наша кроткая инженю, послав всё к чертям, без материнского благословения выходит замуж за этого «опасного» типа. Товарищи дают им напрокат постельное бельё.
В детстве, когда от неё требовали послушания, она обычно говорила: «Я с удовольствием, да вот душа моя противится!» В Мадлен тоже сидит «зверь».
Она смешлива, делает промахи, взбалмошна, любит флиртовать, но у неё железная воля. Она настоящий маленький солдат. Она как я, а я как она: она хочет всё и не дорожит ничем.
Она хочет сама зарабатывать на жизнь. Она выбрала себе Отца, как я выбрал Дюллена. Она выбрала его у антиподов и сделала своим мужем.
Я думаю, что к глубокой любви всегда примешивается элемент кровосмешения. Отец или мать, брат или сестра, дочь или сын. Сколько деревенских женщин называют мужа «сынок». «Мой фи-фи-Фигаро» — говорит Сюзанна у Бомарше. И тут нет ничего анормального — ничего от эдипова комплекса! (Да простит меня Фрейд и тут.) Все мы образуем единое тело.
Без Гранваля Мадлен наверняка была бы хорошей актрисой. Под его влиянием она стала артисткой. Она склонна к богемному образу жизни. Однако, потеряв отца, знает, чего стоит завоевать свободу в обществе. Она любит фантазировать, но не хочет отрываться от земли. Она дерево — от корней до цветов.
Так, вопреки кажущейся несовместимости, мы, встретившись, в определённый момент узнали друг друга. Родись я женщиной, я хотел бы быть Мадлен. И… ах! Я нахожу, что жизнь — любопытная штука. Представляете, пайщица Комеди Франсэз принимает в своём особняке в Пасси вихрастого парня, который якшается с молодёжью Сен-Жермен-де-Пре. Они прошли диаметрально противоположные актёрские школы: традиция и «фовизм». Между этими «враждебными» лагерями в Париже неизменно процветает театр Бульваров во главе с Эдуардом Бурде. Прошло два месяца с начала нашего романа, и Жан Зэи, один из крупнейших министров за всю культурную жизнь Франции, ввёл в Комеди Франсэз Бурде и «фовистов» — Жуве, Дюллена, Бати. Профессиональная жизнь Мадлен совершает новый поворот! Я словно бы принёс Мадлен в приданое своих учителей из «Картеля». А она знакомит меня с Гранвалем — единственным фовистом в самом лоне традиции, человеком свободным и бунтующим. Взаимные обмены ведут к обоюдной пользе. Но я уверен, что в тот момент работа над ролыо Жаклин в «Подсвечнике» Мюссе — спектакле Бати, знаменующем начало больших перемен в Комеди Франсэз, была для неё важнее нашей идиллии.
Последующие три года были светлыми годами и для нас двоих и для всего Парижа. Три радостных, кипучих года. Возрождение Комеди Франсэз. Признание «Картеля». Появление лучших творений Жироду, Жюля Ромена, Салакру, Кокто. Декорации Кристиана Берара. Вечера с участием интеллигенции — я имею в виду Франсуа Мориака, профессора Мондора, Поля Морана… и да простят меня те, кого я забыл упомянуть. Фильмы Превера и Карие, Жана Ренуара, Гремийона. Живопись, достигшая поры высшего расцвета. Урожай сюрреалистов. Появление Сартра. Общественные свободы. Париж стал духовной столицей мира. Самые разнородные люди общались между собой. Никто не жил своим узким мирком… Похоже, с приближением испытаний войны жизнь разбухла.
Ради Мадлен я оставил «Чердак». Его снял Пикассо. Там он писал «Гернику». Я же переехал в однокомнатную квартиру на площади Дофин (в дом 11 — опять счастливый номер). Мы жили не вместе. Она проявляет осторожность. Отныне у меня одна мысль — доказать ей, чего я стою. Конечно, я играл в театре: «Человек как другие» Салакру, «Мизантроп» с Алисой Косеа. Я становился кинозвездой: «Пуританин», «Странная драма». Но для меня доказать, чего я стою, значило преуспеть в «Нумансии».
Из-за великой к ней любви,
как говорится в стихотворении Десноса.
Я ринулся в это новое предприятие очертя голову. На него ушли все деньги, заработанные в кино. Инстинктивно я выбрал театр, размерами превосходящий Ателье. Масштабы, которые меня устраивают,— примерно тысяча мест. Не знаю почему, но это так.
Я заключил контракт с господином Пастоном, директором театра Антуан, на две недели — между двумя показами марсельской оперетки Алибера. На этот раз ко мне проявили доверие все мои товарищи до единого. Согласился играть Роже Блен; Алехо Карпентьер, кубинский писатель и музыковед, помог найти и аранжировать музыку. Крупный музыковед Вольф, владевший потрясающей коллекцией пластинок, добыл нам редчайшие записи. Позднее его зверски убили нацисты за то, что он еврей. Андре Массон выступал от автора. Мадам Каринска, первая костюмерша Парижа, согласилась изготовить костюмы. Лихорадка репетиций усиливалась. Мадлен была несколько удивлена, разочарована и в то же время тронута, переживая роман с одержимым, который замертво валился рядом с ней на кровать в маленькой квартирке. Деснос, мой духовный брат, приходил на репетиции.
Наступил день, когда нам доставили костюмы. Мадам Каринска требует, чтобы ей заплатили наличными. У меня вышли все деньги. Если я немедленно не уплачу, она увезёт костюмы обратно. Что делать? Деснос присутствует при этом разговоре.
— Я скоро вернусь. Мадам, будьте любезны, дождитесь хотя бы моего возвращения,— говорит он.
Два часа спустя он является, отводит меня в сторону и протягивает требуемую сумму. Он сходил к себе на работу и попросил аванс — двухмесячное жалованье!
По Андре Жиду, друг тот, «с кем можно совершить неблаговидный поступок». После этого поступка Десноса для меня друг тот, кто пойдёт ради тебя на лишения, а это встречается ещё реже.
С мадам Каринска расплатились. Спектакль состоялся в назначенный час. Он стал событием. Париж ринулся смотреть «Нумансию». На последнем представлении контрольный барьер (то, что мы называем «ящик для соли»), несмотря на усиленную охрану полицейских, вышибли на тротуар.
Мой подарок Мадлен удался. Я знал, что многие «важные особы» из её окружения пусть вежливо, но критиковали Мадлен за то, что она неравнодушна к этому «молодому бунтарю». «Нумансия» была ответом, который я бросил им в лицо.
Покинув площадь Дофин, я переехал поближе к Мадлен — в Отей, точнее, в Буленвиллье; Гранваль на некоторое время переселился ко мне. Наши жизни переплетались всё больше и больше. Я познакомился с другой богемой. Золотой.
Что за беда разориться, если я осуществляю свою мечту? Новый фильм, и положение спасено.
Пикассо сказал что-то вроде: «Люблю жить в бедности… при больших деньгах». У нас дело обстояло не совсем так, но жили мы беззаботно. Когда у Мадлен выпадало три свободных дня, мы проводили их в дороге, останавливаясь на постоялых дворах.
В Сен-Тропе я разбил палатку под соснами и испытывал «Тальбот» на каменистых тропинках. В те годы в Памплоне можно было расхаживать голым по четырёхкилометровому пляжу, не встретив ни души.
Мы познакомились с островом Леван, нудистами и вегетарианцами. Весь остров был в нашем распоряжении. Военные на нём ещё не обосновались, и там мог жить любой кто захочет. При желании уединиться достаточно было отойти на два шага в сторону. На четырнадцать километров насчитывалось человек сто нудистов. Вместе с белками мы ели орехи, с пчелами делили мёд, умывались в ручьях. Мы вкушали свою молодость.
Я грезил о других спектаклях. С Массоном я открыл Кафку. С Гранвалем мы любили Жюля Лафорга. С Десносом — американских романистов. Дариус Мийо, ещё один настоящий друг, приобщил меня к Кнуту Гамсуну. Но в связи с «Нумансией» он спровоцировал другое событие, которому суждено было стать событием всей моей жизни,— он устроил мне встречу с Клоделем. Однажды я уже пытался ему представиться — это было после «Когда я умираю». Клодель ещё служил в Брюсселе. Господину послу предстояло выступать с докладом в Париже. Мийо сказал:
— Жди меня внизу, и я постараюсь тебя представить.
Какая перспектива! Какой простор открывался моему тщеславному воображению! Я пошёл на доклад. Клодель и в самом деле оказался тут, в другом конце зала, на сцене — полный, крепкого телосложения. Гладкая, решительная речь молотком бьёт в грудь, и я чувствую, как меня, словно краска, заливает непреодолимая волна робости. Зал набит битком. Мне показалось, что присутствует чересчур много дам… Это меня раздражает. На что ему столько дам! Сумеем ли мы, в конце концов, преодолеть эту стену шляпок? Сеанс закончен под аплодисменты, «избранные» устремляются к нему с поздравлениями, я бреду за Дариусом Мийо… Я вижу Клоделя, который идёт в плотной толпе не очень быстро, из вежливости, и не очень медленно, чтобы скорее с этим покончить — походка дипломата-профессионала. По мере приближения к нам толпа обступает его всё плотнее. Она кишит и кудахчет. Ответы Клоделя отдалённо напомнили мне щипки контрабаса.
Он прошёл… В какой-то миг мои глаза, должно быть, бросили ему призывы-молнии, юношеское SOS… но он не принял их. Он исчез — и всё кончилось. Дариусу не удалось меня представить… Да и видела ли меня эта катящаяся масса?
Я корил себя за то, что поддался желанию быть представленным этой официальной глыбе, как мне показалось, лишённой всего человеческого. Два года спустя Клодель уходит в отставку. Возвращается в Париж. Дариус Мийо смотрит «Нумансию» и заказывает два места для мэтра. Клодель потрясён. Он приходит несколько раз, затем приглашает меня к себе, на улицу Жан-Гужон, поговорить наедине. И это совсем другое дело!
Ещё один визит, запечатлённый моим подсознанием до конца жизни. Какое памятное свидание, когда мы познакомились, скорее, говоря его языком, мы друг друга узнали.
Беседуя о«Нумансии», мы сошлись в мыслях о значении жеста, возможностях тела, пластики речи, важности согласных, недоверии к гласным — их всегда слишком растягивают, просодии разговорного языка,— ямбе и анапесте, искусстве дыхания. Он рассказывает мне о японском театре, подбадривает и даже говорит: «Как жаль, что мы не встретились на сорок лет раньше».
Уходя от него, я ликовал. Он дал мне сильнейший импульс. Моя робость очень быстро прошла, и я увидел в нём простого человека, умеющего мыслить как настоящий театральный деятель, художника, такого же неудовлетворённого, как и я, моего товарища-сверстника, которого волнуют те же проблемы, что и меня. Короче, человека сильных страстей. Он поделился со мной всеми своими находками, наблюдениями, идеями. Ему было лет шестьдесят девять, мне двадцать семь. Этот контакт сразу же установившийся между нами, привёл меня в восторг, рождая желание благодарить всех и вся — бога, жизнь, первого встречного.
Дюллен тоже смотрел и полюбил «Нумансию». И простил меня. Я возобновил привычку видеться с ним. Мадлен по-прежнему жила в своём особняке-бастионе. Ночью я рисовал «восьмёрки», ожидая на улице светового сигнала из окна ванной комнаты, чтобы войти в дом. Малейшая необычная деталь, и я холодел от ревности. Мадлен ликовала. Она чувствовала себя в своей стихии.
В один прекрасный день она мне звонит:
— Можешь сейчас прийти?
— Сию минуту?
— Да.
Прихожу. У неё какие-то мужчины. Она покидает свой особняк — продала мебель, розовую обивку и занавески из стекляруса. Порывает с прежней жизнью. Мы уезжаем вместе, чтобы больше не расставаться. «Моё дитя из глубины веков» медлило почти два года, прежде чем ответить на призыв, брошенный мною на лугу в Дофине. И она ответила, отдавшись мне без остатка.
В тот же вечер мы поселились в отеле «Трианон», в Версале. Именно тут я начал инсценировать «Голод» Кнута Гамсуна. Обстановка никак не отражалась на нашем внутреннем мире!
Незадолго до этого я приобрёл великолепный датский фургончик, который возил на прицепе за фордовским «Родстером»,— прямо-таки спальный вагон в миниатюре с обшивкой из красного дерева. Каково же было удивление обслуживающего персонала в отеле — грумов, метрдотелей, портье, когда я, подъехав к парадному подъезду, увозил свою «пайщицу», как цыган умыкает возлюблённую.
Мы ездили даже в Нормандию, где, между Онфлером и Вилервилем, Мадлен поселила свой выводок — мужа, сына, слуг и прочих «родственников», более или менее близких. Я ставил свой прицеп на соседней лужайке, в двадцати метрах от моря.
Моя работа над «Голодом» продолжалась. Однажды вечером я прочитал первое действие Шарлю, Мадлен и маленькому Жан-Пьеру. Это был ещё только контрапункт. Жан-Пьер прозвал такого рода театр та-га-даг. Так оно и осталось — я взял это слово на вооружение.
Наша жизнь шла вперёд семимильными шагами. В сентябре 1938 года мы снимаем в Булони современный дом с садом и сторожкой садовника — для меня. Мадлен и Жан-Пьер поселятся в доме среди цветов и сосен.
Я снимался в фильме за фильмом. Породив моду на растрёпанные волосы, я становлюсь настоящим маленьким Бельмондо. Мой дед, тоже простивший меня, как-то сказал:
— В твоём кино требуются не только парни, как ты, но, случается, и старики. Я бы тоже прекрасно мог сниматься. Почему ты меня не пристроишь к кино?
Ему было, как он любил говорить, что-то около восьмидесяти трёх. Ренты ему не хватало, у сына дела шли неважно, и я ему выплачивал небольшое пособие. Я был очень доволен.
Дюллен предлагает мне стать партнёром. Ему кажется, что он исчерпал все ресурсы Ателье. Он стремится расширить рамки, думает о театре в Париже — Режан или Сары Бернар. Я буду его принцем-наследником.
Мы договорились обо всём. Я вернусь в Ателье, чтобы поставить «Земля кругла» Салакру (осень 38-го); беру на себя вторую половину сезона (март 39-го). Поставлю «Гамлета» Жюля Лафорга, режиссёр — Шарль Гранваль, и «Голод» по Кнуту Гамсуну. А с осени 39-го возьму в свои руки Ателье, в то время как Дюллен обоснуется в театре Режан.
Я во главе Ателье!!! Дюллен выбрал меня, но при этом сам очень терзался.
— Каким курсом ты его поведёшь?
— Тем, каким он шёл до «Вольпоне».
Этот ответ был ему как нож в сердце. Бросив на меня свой колючий взгляд, он погрузился в молчание, пока я не услышал его мелодичный голос:
— Я думаю… я думаю, в сущности, ты прав: мне следовало покинуть Ателье в тот момент.
Молодость отважна, но жестока.
«Земля кругла» имела большой успех.
Герой «Гамлета» преследовал меня, но я боялся к нему подступиться. «Гамлет» Лафорга явился хорошим промежуточным звеном. Это «Гамлет», написанный не Шекспиром, а другим Гамлетом.
Шарль Гранваль сделал превосходную адаптацию. Дариус Мийо написал музыку.
Офели, моя бедная Ли,
Мы дружили с ней с самого детства,
Я любил её, вот в чём секрет,
И от этого некуда деться.
И ещё это:
Вниманье ко всему, что встречу по пути,
Мешает мне своё призвание найти.
Шарль дал мне несколько ключей к освоению акт`рской техники, которых я никогда не забывал. Никто как он не знал возможностей человеческого тела.
«Голод» — костюмы и бутафория Андре Массона, музыка Марселя Деланнуа — был новой победой. В этом спектакле я много экспериментировал: игра света (когда герой поднимается по лестнице); одновременный показ нескольких эпизодов; сцены, в которых произнесение не имеющих смысла слов пластически воспроизводит разговор и ситуацию; произносимый текст, которому отвечает пение с закрытым ртом; биение сердца, шум в ушах, музыкальные — «физиологические» эффекты, если так можно сказать, а главное — человек и его Двойник. Роже Блен был Двойником. Я же играл главного героя — Тангена. Мы действительно разыгрывали эту драму вдвоём.
Если «Когда я умираю» играли всего четыре раза, а «Нумансию» — пятнадцать (по моей вине — мне предложили давать ещё спектакли, но я отказался — «я не коммерсант!»), то «Гамлет» н «Голод» шли более семидесяти раз каждый.
Май 1939 года расцвёл всеми почками. После «Элен» и нашей встречи мы с Мадлен, повторяю, прожили три светлых года, состоявших из молодости, страсти, влюблённости, профессиональных успехов, раскованности, беззаботности, свободы и фантазии. Во Франции и Париже, несмотря на Мюнхенское соглашение, мало что изменилось. С Десносом и его женой Юки мы совершали безумные вылазки в Компьепский лес; с Лабиссом проводили ночи в вертепах Парижа. Было ли это предчувствие? Мы ели свой «хлеб на корню». Нас отрезвили два удара — смерть моей мамы и мобилизация.»