Узкая тропка вела между высоких снежных сугробов. По бокам дымили развалины домов. Я шёл где-то в районе Благодатного. Этому району досталось от снарядов и от бомбёжек.
Выглянуло солнце, снег заискрился. Не помню, был, наверное, февраль 1942 года, и был мороз. Я возвращался из штаба армии к себе в часть, «на передок». Вдруг стук метронома оборвался, из репродуктора зазвучал женский голос. Низкий, чуть хрипловатый, грудной, такой голос сразу запоминается. Среди блокадной тишины, а в Ленинграде никогда не было так тихо, как в блокаду, голос этот разносился далеко. Женщина читала стихи:
И ты, мой друг, ты даже в годы мира
Как полдень жизни будешь вспоминать
Дом на проспекте Красных Командиров,
Где тлел огонь и дуло от окна,
Ты выпрямишься вновь, как нынче, молод…
Я остановился, чтобы скрип снега не мешал. Стоял, слушал, пока мороз не сковал ноги.
…Ликуя, плача, сердце позовёт
И эту тьму, и голос мой, и холод,
И баррикаду около ворот.
Она читала, как читают поэты, запиналась, будто читала только что написанное.
У поэтов своё чтение, не схожее ни с какими артистами:
В грязи, во мраке, в голоде, в печали,
Где смерть, как тень, тащилась по пятам,
Такими мы счастливыми бывали,
Такой свободой бурною дышали,
Что внуки позавидовали б нам.
(«Февральский дневник», 1942)
По дороге в Шушары, к себе в батальон, я думал, неужели это будет, что нам станут завидовать, что страшное наше существование превратится в легенду. Насчет Победы я не сомневался, и то, что вряд ли доберусь до неё, тоже знал, но то, как там, в будущем, они, ленинградцы, воспримут Блокаду, всё то, что с ними было, это я услыхал впервые. Господи, а что если она права? Кто «она», я понятия не имел. Только после войны я узнал её, узнал по голосу: Ольга Берггольц.
Она оказалась красивой, с золотистой копной волос, тоненькой, летящей. Когда я стал писателем, мы познакомились, и чем чаще я её видел, тем больше она нравилась, действовала её завораживающая сила. Её обожали все, прежде всего те, кого тогда называли «низшим персоналом»,— уборщицы Дома творчества, дворники, почтальоны, служащие в издательстве, в газетах, машинистки, курьеры. Привлекала её распахнутость, бесстрашие, она, как никто в те годы, позволяла себе быть самой собой. Она ничего не боялась. Блокада ли сделала её такой, то ли 1938 год, когда её арестовали и там, в НКВД, вытоптали у неё, беременной, ребенка. За что? За то, что она была женой поэта Бориса Корнилова — «врага народа». Мы привыкли винить в этих зверствах систему, Берию, Сталина, но ведь никто не приказывал ленинградским следователям, молодым ребятам, совершать над молодой женщиной подобное надругательство.
Все 900 дней Блокады она пробыла в Ленинграде, выступала на радио, писала стихи, читала стихи, стала музой города, поддерживала дух горожан. Её голоса ждали «в квартирах чёрных, как пещеры, / У репродукторов глухих».
Другие писатели прибывали в блокадный город, отбывали на Большую землю, Ольга несла свою вахту неотлучно. В истории Ленинградской эпопеи она стала символом, воплощением героизма блокадной трагедии. Её чтили, как чтут блаженных, святых.
Она ничего не боялась. Я убедился, что боялись её все эти городские чиновники, партийные вожди. Боялись её стихов, её языка, её беспощадной откровенности. Беспощадна она была и к своей поэзии.
Нет, не из книжек наших скудных,
Подобья нищенской сумы,
Узнаете о том, как трудно,
Как невозможно жили мы…
Такие стихи не читают с эстрады, не проходят в школах.
А те, что вырвались случайно,
Осуждены ещё страшней
На малодушное молчанье,
На недоверие друзей.
Слова её точны — это действительно было «ещё страшней». С годами поэзия её крепчает, становится всё более провидческой. Не случайно Евгений Евтушенко, выпуская в 1995 году антологию русской поэзии «Строфы века», признавался, что относился к её мастерству снисходительно, однако неожиданно для себя был поражён, как много стихов он выбрал: «Берггольц выдержала испытание и как гражданский поэт, и как лирик, а это удел только крупных личностей».
Я думаю, что она сумела передать не только состояние души военных лет, но и сложнейшие противоречия советской жизни, мучительной, укреплённой и освещённой несбывшейся мечтой о справедливости.
А ведь как права она оказалась: именно в блокаду Ленинградцы, отрезанные от страны, впервые ощутили себя среди голода, воя бомбёжек, свободными — свободой бурною дышали».
Она и после войны сохранила эту свободу. Когда на меня обрушилась критика за рассказ «Собственное мнение», она единственная, не раздумывая, выступила против идейных жандармов в мою защиту. Её никто и ничто не могло остановить.
«Здесь оставлено сердце моё», — писала она напоследок, это относилось и к Пискаревскому кладбищу, куда начальники не позволили её похоронить. И к питерцам, к памяти о войне, к надежде, что слова её — «Никто не забыт, и ничто не забыто» — будут для новых поколений что-то значить.
Декабрь, 2008
Процитировано по: Берггольц О. Память: Стихотворения, поэмы, проза. — Спб.: Издательская Группа «Азбука-классика», 2010. — 288 стр.