Записи с метками ‘Даниил Гранин’

О военной прозе

Вторник, 22 ноября 2016

Военная проза вошла в мою жизнь довольно рано — мне было лет 6 или 7, когда на книжной полке деда я обнаружила скромные, строгие по оформлению, тёмно-коричневые тома книги «Живые и мёртвые» Константина Симонова.  Читать я её, конечно, не стала, но про содержание книги деда допросила основательно и очень часто брала её в руки просто полистать и подержать. Когда я доросла до этой книги, дедушки уже не было с нами, и того книжного шкафа тоже не сохранилось.

В детстве и юности мне случилось прочитать некоторое количество книг о временах и героях ВОВ. «Четвёртая высота» была мной зачитана почти до дыр, её я прочитала ещё в начальной школе, и очень долго не могла расстаться с маленьким пухлым томиком, в котором жила любимая Гуля Королёва. «Повесть о настоящем человеке» тоже тогда глубоко потрясла меня, да и какого человека она может оставить равнодушным… Потом были книги Льва Кассиля, Валентина Катаева, Михаила Шолохова, Александра Фадеева, Василя Быкова, Даниила Гранина,  стихи Ольги Берггольц, Александра Твардовского, Сергея Наровчатова, Юлии Друниной, Михаила Дудина, и ещё многих-многих-многих других, через  чью жизнь войны прошла рубежом, после которого происходит переосмысление всего, что есть в этом мире и в себе самом.

До определённого времени, до некой точки своего личностного взросления, я читала военную прозу и военную поэзию, безусловно, сопереживая, вынося для себя немало ценного душевного опыта и знаний,  но где-то внутри себя ощущая, что понять её, как должно, я пока не могу и не умею. Но с каждым годом я расту, и растёт моя способность читать эти нелёгкие  произведения, и крепнет уверенность в том, что совершенно невозможно не читать эти книги. (далее…)

8 сентября 1941 года — начало блокады Ленинграда

Четверг, 8 сентября 2011

Блокадная книга. Алесь Адамович. Даниил Александрович Гранин.

О 8м сентября 1941 года:

Юра Рябинкин: «8 сентября. День тревог, волнений, переживаний.

Расскажу все по порядку.

Утром мама прибегает с работы, говорит, что её посылают на работу в совхоз, что в Ораниенбауме. Ей пришлось бы оставить меня и Иру одних. Она пошла в райсовет — ей дали там отсрочку до завтра. Потом мы договорились о спецшколе. Мама пошла в обком, оттуда завернула в спецшколу, а я завернул к Финкельштейну. У них в школе вышел номер. Ребятам было велено покрыть пол чердака известью. Но извести оказалось мало, и они решили разбавить её. Но вместо извести они добавили суперфосфата. Произошла реакция… В результате выделился хлор. Ребятам пришлось ходить в противогазах по чердаку. Пришёл Варфоломеев, разругался («Даром, что ли, я вас химии учил!»). Затем Додя пошёл сдавать велосипед в армию (3 дня назад пришла повестка о «мобилизации» велосипеда).

Когда я вернулся домой, мама уже пришла. Она сказала мне, что, возможно, меня примут. Но я очень и очень сомневаюсь. Затем мама пошла опять куда-то.

И тогда-то началось самое жуткое.

Дали тревогу. Я и внимания не обратил. Но затем слышу, на дворе поднялся шум. Я выглянул, посмотрел сперва вниз, затем вверх и увидел… 12 «юнкерсов». Загремели разрывы бомб. Один за другим оглушительные разрывы, но стёкла не дребезжали. Видно, бомбы падали далеко; но были чрезвычайно большой силы. Я с Ирой бросился вниз. Взрывы не прекращались. Я побежал обратно к себе. Там на нашей площадке стояла жена Загоскина. Она тоже перепугалась и прибежала вниз. Я разговорился с ней. Потом откуда-то прибежала мама, прорвалась по улице. Скоро дали отбой. Результат фашистской бомбёжки оказался весьма плачевный. Полнеба было в дыму. Бомбили гавань, Кировский завод и вообще ту часть города. Настала ночь. В стороне Кировского завода виднелось море огня. Мало-помалу огонь стихает. Дым, дым проникает всюду, и даже здесь ощущаем его острый запах. В горле немного щиплет он него. (далее…)

Даниил Гранин об Ольге Берггольц

Четверг, 21 апреля 2011

Узкая тропка вела между высоких снежных сугробов. По бокам дымили развалины домов. Я шёл где-то в районе Благодатного. Этому району досталось от снарядов и от бомбёжек.

Выглянуло солнце, снег заискрился. Не помню, был, наверное, февраль 1942 года, и был мороз. Я возвращался из штаба армии к себе в часть, «на передок». Вдруг стук метронома оборвался, из репродуктора зазвучал женский голос. Низкий, чуть хрипловатый, грудной, такой голос сразу запоминается. Среди блокадной тишины, а в Ленинграде никогда не было так тихо, как в блокаду, голос этот разносился далеко. Женщина читала стихи:

И ты, мой друг, ты даже в годы мира
Как полдень жизни будешь вспоминать
Дом на проспекте Красных Командиров,
Где тлел огонь и дуло от окна,
Ты выпрямишься вновь, как нынче, молод…

Я остановился, чтобы скрип снега не мешал. Стоял, слушал, пока мороз не сковал ноги.

…Ликуя, плача, сердце позовёт
И эту тьму, и голос мой, и холод,
И баррикаду около ворот.

Она читала, как читают поэты, запиналась, будто читала только что написанное.

У поэтов своё чтение, не схожее ни с какими артистами:

В грязи, во мраке, в голоде, в печали,
Где смерть, как тень, тащилась по пятам,
Такими мы счастливыми бывали,
Такой свободой бурною дышали,
Что внуки позавидовали б нам.

(«Февральский дневник», 1942) (далее…)