Записи с метками ‘Марина Цветаева’

Любимый август

Четверг, 11 августа 2011

Август один из самых моих любимых месяцев. Нежно люблю это пограничье лета и осени. Люблю, когда небо как-то по-особенному прозрачно, когда солнце уходит от нас всё выше и выше и медленно, неторопливо, ласково как-то остывает. Люблю, когда гроздья рябины становятся всё красней и красней, и когда солнце играет на ярких ягодках, окрашивая ветки в золотистые оттенки. Люблю пронзительную голубизну августовского неба. Люблю яркие пятна и шары осенних цветов — флоксов, астр, георгинов, ноготков. Люблю первые августовские яблоки — у них очень особенный вкус первого налива и изумительный тонкий аромат. Люблю августовские дожди — ещё не осенние, не затяжные, не тоскливо-печальные, но уже и не тёплые летние. Люблю поздние звёздные августовские вечера. Ещё люблю в августе предвкушение сентября.

С августа почему-то примиряюсь с Цветаевой, которую летом не очень могу читать. Вот с такой Цветаевой:

АВГУСТ — АСТРЫ

Август — астры,
Август — звёзды,
Август — грозди
Винограда и рябины
Ржавой — август!

Полновесным, благосклонным
Яблоком своим имперским,
Как дитя, играешь, август.
Как ладонью, гладишь сердце
Именем своим имперским:
Август!- Сердце!

Месяц поздних поцелуев,
Поздних роз и молний поздних!
Ливней звёздных —
Август!- Месяц
Ливней звёздных!

И вот такого Бальмонта люблю перечитывать: (далее…)

Б. Л. ПАСТЕРНАК — ЦВЕТАЕВОЙ

Суббота, 31 июля 2010

«Б. Л. ПАСТЕРНАК — ЦВЕТАЕВОЙ

<Москва>, 5.V. <19> 26

На днях придет твой ответ. Может он потребует телеграфного отклика. Тогда этот огромный перерыв перебьётся для тебя лающим лаконизмом депеши. Давно, давно, уже не помню когда, пришло твоё письмо, последнее из Парижа, с холодком и о Ходасевиче 18 т. е. виноват: с ответным холодом на моё, о Ходасевиче. В тот день я узнал, что увижу тебя не в St. Gilles. Это случилось до письма, и холод письма облегчил мне тяжесть этого сознанья.

И всё же, ты можешь обложить меня льдом, а оно невыносимо. Прости, что я так невозможно разлетелся тогда. Этого не следовало делать. Это должно было остаться моей возрождающей тайной до самого свиданья с тобой. Я мог и должен был скрыть от тебя до встречи, что никогда теперь не смогу уже разлюбить тебя что ты моё единственное законное небо, и жена до того, до того законная, что в этом слове, от силы, в него нахлынувшей, начинает мне слышаться безумье, ранее никогда в нём не обитавшее. Марина, у меня волосы становятся дыбом от боли и холода, когда я тебя называю.

И я тебя не спрашиваю, хочешь ли ты или нет, т. е. допускаешь ли, потому что, порываясь по всему своему складу к свету и счастью, я бы и горе твоего отказа отожествил с тобою, т. е. с хватающей за сердце единственностью, с которой мне никогда не разойтись.

Я ничего почти не говорил и все стало известно Жене, главное же объем и неотменимость. И она стала нравственно расти на этом резком и горячем сквозняке, день за днём, до совершенной неузнаваемости. Какая ужасная боль это видеть и понимать, и любить её в этом росте и страданьи, не умея растолковать ей, что изнутри кругом именнованный тобой, я её охватываю не с меньшей нежностью, чем сына, хотя и не знаю, где и как это распределяется и сбывается во временах. — Если удастся я её с мальчиком снаряжу на лето к сестре в Мюнхен. Если за лето успею, осенью поеду сам. Если нет, предстоит страшная, душевно бездонная зима, и потом, наконец весна. Дольших сроков на свете не имеется, они недопустимы и невообразимы».

Райнер Мария Рильке. Борис Пастернак. Марина Цветаева. Письма 1926 года

Райнер Мария Рильке. Борис Пастернак. Марина Цветаева. Письма 1926 года

Суббота, 31 июля 2010

«Мир подлинной любви для Цветаевой — тот, в котором происходит слияние душ, а не тел. Этот облагорожённый духовный мир она создавала в своём творчестве и подчас — в своих письмах. Поэтому весь свой разговор с Рильке Цветаева пытается направить в «любовное» русло. Но эта любовь — особая. В своей поэзии, да и в жизни, Цветаева ставила своих героев (или самое себя) в такие ситуации, когда любящие разъединены и не могут сойтись. Идеальный (то есть далёкий, недосягаемый!) образ любимого человека для Цветаевой был дороже, чем близкий, реально осязаемый. «Когда вы любите человека, вам всегда хочется, чтобы он ушёл, чтобы о нём помечтать», — говорил ей Волошин в 1911 году».

Райнер Мария Рильке. Борис Пастернак. Марина Цветаева. Письма 1926 года

Гении и Злодеи уходящей эпохи: Цветаева и Эфрон

Понедельник, 28 июня 2010

Посмотрела 26 минутный фильм о Марине Цветаевой и Сергее Эфроне, снятый ТРК «Цивилизация» в рамках проекта «Гении и злодеи уходящей эпохи» в 2003 году. Честно говоря, к Сергею Эфрону, после прочтения писем Марины Цветаевой к Анне Тесковой, у меня было весьма неоднозначное отношение прохладных тонов. Но вступление к фильму, сделанное Львом Николаевым, как-то сразу вернуло меня на позицию человека, который не имеет права судить, не зная всей правды. А всей правды, полагаю, я узнать никогда не смогу…

А начал Лев Николаев этот документальный фильм цитатой Иосифа Бродского: » Я думаю, что случай с Эфроном — классическая катастрофа личности….. Быть мужем великой поэтессы не слишком сладко. Негодяй Эфрон или ничтожество — не знаю. Скорее последнее, хотя в прикладном отношении, — конечно, негодяй». И затем Лев Николаев продолжил: «Но вот недавно были открыты семейные архивы Цветаевых. И, кроме того, появилась возможность прочитать протоколы допросов Эфрона. И всё это вместе позволяет нам немножко по-другому взглянуть и на личность Сергея Эфрона, и на историю их очень непростых отношений». (далее…)

Немного о вынужденной эмиграции

Пятница, 9 апреля 2010

Размышляя над судьбой Марины Цветаевой и других вынужденных эмигрантов, в который раз думаю о том, как чудовищно то, что человек вынужден бежать из своей страны на чужбину, как несправедливо то, что он обречён на долгие и по большей части безрадостные скитания, на жизнь вне своей культуры и языковой среды, на этот жестокий ярлык «чужой».

По моему глубокому убеждению, очень редкий человек способен быть счастливым вне своей судьбы. А родина, как мне кажется, это один из определяющих её факторов. Даже у очень гибких и умеющих приспособиться к чужой стране и культуре людей всегда глубоко внутри живёт червь ничем неизлечимой тоски. Мне случалось видеть многих эмигрантов — и только единицы создавали впечатления абсолютного довольства жизнью и душевного равновесия. Но общение с ними почти никогда не ладилось, поскольку настолько они сумели адаптироваться к чужой реальности, что даже глубоко в душе у них совсем ничего от их «русскости» не осталось. Разговаривать можно, общее находится, но присутствует это ощущение вежливых границ и тонкой дипломатии, которое свойственно при общении с людьми других культур, с людьми иного менталитета.

Для писателя и поэта эмиграция страшна более всего оторванностью от родного языка и культуры. Это порой даже равносильно смерти. Счастливая писательская судьба Набокова — это большая редкость. Даже самый большой космополит мечтает прежде всего о признании на родине — где, как не на родине, его поймут максимально точно? Где чутко уловят все нюансы языка, самобытность героев, заметят в повествовании или в стихах дыхание самого автора? При самом лучшем переводе произведение неизбежно теряет свою оригинальность, своё предназначение прежде всего своим соотечественникам… Цветаева, бесконечно договариваясь о переводах своих стихов на чешский, неизменно спрашивала переводчика: стоит ли? поймут ли чехи? почувствуют ли? Удивляясь великодушию чехов, назначивших ей небольшое иждивение, она писала Анне Тесковой: «Чешское иждивение. Я всегда удивлялась, за что мне дают. Если бы кто-нибудь из них любил мои стихи — да, как меня лично — да, но так, вообще, на веру… Таинственно». Стоит ли делать вывод, что так как на родине — не понимали и не понимают, конечно же, нигде, и это совершенно не исключает великодушия…

Живя за границей, Цветаева жаловалась и на то, что мало пишется стихов. А некоторые журналы замечали, что пишутся они не такой силы и глубины, как на родине, и требовали от неё отыскивать старые, юношеские, российского периода… Цветаева обижалась, писала об этом друзьям, но думаю, и сама она думала также.

Отчего-то, на родной земле всё как-то глубже, и острее, и значительнее ощущается и понимается, и оттого, об этом и пишется легче и лучше, и правдивее… О чужом, до конца непонятном тебе, не всегда любимом тобой, плохо чувствуемом тобой никогда так не напишешь, как о своём, родном, во многом понятном, а если и непонятном — так бесконечно любимом и текущем в твоей крови, и оттого чувствуемом тонко, чутко и правильно. Но и сказать об этом родном глубже, яснее, проникновеннее можно сказать только на родном языке… И шансов быть понятым неизмеримо больше.

Быт поэтов: Марина Цветаева

Четверг, 8 апреля 2010

Читаю письма Марины Цветаевой к Анне Тесковой, её чешскому другу… В Праге Цветаева прожила чуть больше трёх лет — с 1922 по 1925. В 1925 году уехала из Праги в Париж, но переписка не прервалась, напротив, продолжалась до 1939 года. Именно Анне Тесковой Цветаева признавалась в своих бытовых трудностях, ей она могла написать из Парижа, не опасаясь показаться негордой:

«…Может быть можно было бы достать у г<оспо>жи Юрчиновой какое-нибудь тёмное платье мне, для вечера. Никуда не хожу, п. ч. нечего надеть, а купить не на что. М. б. у неё, как у богатой женщины, есть лишнее, которого она уже не носит. Мне бы здесь переделали. Если найдёте возможным попросить — сделайте это. Меня приглашают в целый ряд мест, а показаться нельзя, п. ч. ни шёлкового платья, ни чулок, ни лаковых туфель (здешний — “uniforme”). Так и сижу дома, обвиняемая со всех сторон в “гордости”. С<ергею> Я<ковлевичу> об этой просьбе не говорите, — пишу ему, что у меня всё есть. А платье, если достанете, передайте — “посылает такая-то”… <…>»

А до отъезда в Париж, по рождению сына, опять же, только с Анной Антоновной могла поделиться своей невесёлой реальностью:

«…Большая просьба, м. б. нескромная: не найдётся ли у кого-нибудь в Вашем окружении простого стирающегося платья? Я всю зиму жила в одном, шерстяном, уже расползшемся по швам. Хорошего мне не нужно, — всё равно нигде не придётся бывать — что-нибудь простое. Купить и шить сейчас безнадёжно: вчера 100 крон акушерке за три посещения, на днях 120 — 130 кр<он> угольщице за 10 дней, залог за детские весы (100 кр<он>), а лекарства, а санитария! — о платье нечего и думать. А очень хотелось бы что-нибудь чистое к ребёнку. Змея иногда должна менять шкуру. Если большое — ничего, можно переделать домашними средствами.Исключительные женщины.
(далее…)