Размышляя над судьбой Марины Цветаевой и других вынужденных эмигрантов, в который раз думаю о том, как чудовищно то, что человек вынужден бежать из своей страны на чужбину, как несправедливо то, что он обречён на долгие и по большей части безрадостные скитания, на жизнь вне своей культуры и языковой среды, на этот жестокий ярлык «чужой».

По моему глубокому убеждению, очень редкий человек способен быть счастливым вне своей судьбы. А родина, как мне кажется, это один из определяющих её факторов. Даже у очень гибких и умеющих приспособиться к чужой стране и культуре людей всегда глубоко внутри живёт червь ничем неизлечимой тоски. Мне случалось видеть многих эмигрантов — и только единицы создавали впечатления абсолютного довольства жизнью и душевного равновесия. Но общение с ними почти никогда не ладилось, поскольку настолько они сумели адаптироваться к чужой реальности, что даже глубоко в душе у них совсем ничего от их «русскости» не осталось. Разговаривать можно, общее находится, но присутствует это ощущение вежливых границ и тонкой дипломатии, которое свойственно при общении с людьми других культур, с людьми иного менталитета.

Для писателя и поэта эмиграция страшна более всего оторванностью от родного языка и культуры. Это порой даже равносильно смерти. Счастливая писательская судьба Набокова — это большая редкость. Даже самый большой космополит мечтает прежде всего о признании на родине — где, как не на родине, его поймут максимально точно? Где чутко уловят все нюансы языка, самобытность героев, заметят в повествовании или в стихах дыхание самого автора? При самом лучшем переводе произведение неизбежно теряет свою оригинальность, своё предназначение прежде всего своим соотечественникам… Цветаева, бесконечно договариваясь о переводах своих стихов на чешский, неизменно спрашивала переводчика: стоит ли? поймут ли чехи? почувствуют ли? Удивляясь великодушию чехов, назначивших ей небольшое иждивение, она писала Анне Тесковой: «Чешское иждивение. Я всегда удивлялась, за что мне дают. Если бы кто-нибудь из них любил мои стихи — да, как меня лично — да, но так, вообще, на веру… Таинственно». Стоит ли делать вывод, что так как на родине — не понимали и не понимают, конечно же, нигде, и это совершенно не исключает великодушия…

Живя за границей, Цветаева жаловалась и на то, что мало пишется стихов. А некоторые журналы замечали, что пишутся они не такой силы и глубины, как на родине, и требовали от неё отыскивать старые, юношеские, российского периода… Цветаева обижалась, писала об этом друзьям, но думаю, и сама она думала также.

Отчего-то, на родной земле всё как-то глубже, и острее, и значительнее ощущается и понимается, и оттого, об этом и пишется легче и лучше, и правдивее… О чужом, до конца непонятном тебе, не всегда любимом тобой, плохо чувствуемом тобой никогда так не напишешь, как о своём, родном, во многом понятном, а если и непонятном — так бесконечно любимом и текущем в твоей крови, и оттого чувствуемом тонко, чутко и правильно. Но и сказать об этом родном глубже, яснее, проникновеннее можно сказать только на родном языке… И шансов быть понятым неизмеримо больше.